Догмат крови - Страница 142

142

— Руководитель киевских черносотенцев студент Голубев связан с высшими придворными кругами Петербурга и имеет крупнейшее влияние на всю политику и поведение генерал-губернатора и полиции. Главной погромной силой Голубева являются мародеры и подонки из так называемого люмпен-пролетариата. Как вы знаете, товарищи, киевский комитет социал-демократической рабочей партии выпустил следующее обращение: «Дело Бейлиса приковало к себе внимание всего мира. Весь мир против ритуальных обвинений еврейского народа в людоедстве — обвинений, основанных исключительно на злой корысти, пользующейся грубым суеверием». Спасибо, товарищи, что поддержали наш призыв к однодневной забастовке на Подоле.

— А как завтра, товарищ Лазарь? Будем бастовать? — спросили из толпы рабочих.

— Отменяется, товарищи! Перед оглашением приговора большевики приняли решение начать всеобщую политическую стачку в случае осуждения Менделя Бейлиса. Однако Бейлис оправдан, и это сильнейший удар по самодержавию!

— Треба випити горилки, бо вин на воли! — раздались веселые голоса.

— Таки хто против? — засмеялся Лазарь.

Толпа прошла, делясь приятными воспоминаниями:

— Ми тут гуртом уклали мало не дви видри…

Голубев силился вспомнить фамилию этого Лазаря. Что-то вроде Рабиновича или Кагановича. «Какая разница, — махнул рукой студент. — Кагановичи, Рабиновичи, Бронштейны! Сегодня день их торжества, а завтра они станут хозяевами Святой Руси!»

Озябший бродяга, полуживая иллюстрация люмпен-пролетария, о котором толковал сознательный Лазарь, оторвался от костра и спросил хриплым голосом:

— Тютюна нема?

— Не курю, — ответил студент.

— Шо? Оправдали того жида? Це гарно!

— Чему ты радуешься?

— Як же! Мени самого судили. Знаю, як погано в остроге.

Щеки люмпен-пролетария покрывала многодневная щетина, а усы, густые и черные, свалялись и обвисли. Что-то в его внешности было необычным, отталкивающим. Приглядевшись, Голубев заметил, что голова бродяги была приплюснута с двух сторон, будто ее сжимали щипцами. От этого затылок человека был сильно вытянут назад, так что голова его, обросшая длинными черными волосами, напоминала положенное на бок куриное яйцо. Одежда на нем была городская, мокрая, заляпанная, пропахшая мочой, но все же когда-то купленная в магазине не за самую дешевую цену. Его голову покрывал облезлый котиковый картуз, на плечи было наброшено пальто с вытертым барашковым воротником. Шею он кутал в кашне грязно-белого цвета. Голубев подумал, что люмпен был из спившихся старших приказчиков или коммивояжеров. Как будто прочитав мысли Голубева, бродяга заговорил, мешая русскую и малороссийскую речь:

— Вы, паныч, не думайте, шо я всегда был босяком. Я на цукерном заводе приход и расход записывал. Тильки жизнь у меня, хоть я и при цукере, с детства была горькая. Мамашу в девицах обманули, обещали под венец, да бросили с обтрепанным подолом. Хотела плод вытравить, не получилось, а при родах мне повивальная бабка голову повредила. Мамаша, царствие ей небесное, женщина была характерная, надо мной, нелюбимым сыном, потиранствовала вволю. Определила в контору, а жалование усе отбирала до полушки, на гулянье али пойти куда — ни-ни, сиди дома. А как она вмерла, так меня словно понесло, захотелось сразу за все отгулять. Стал вести поганую жизнь, пропил все и проигрался в трынку. Запустил руку в кассу, меня отдали под суд. Аблакат Марголин защищал.

— Адвокат Марголин? Арнольд?

— Ну да! Арнольд Давидович, миллионщик, вин самый! — с гордостью подтвердил бродяга. — Он был такой молодой, защищал по назначению. Такой уважительный пан, не гребовал мне руку дать. Речь сказал на суде, аж слезой прошибло! Ей Богу, сам поверил в свою невиновность! Потом мени еще три разу судили, но боле такого аблаката не було.

Бродяга замолк, но желание излить душу пересилило.

— Поверите ли, паныч? — продолжал он. — Судили строго, да не за то. Я грешник, злодей, якого свит не бачил. Креплюсь, креплюсь, потом не выдюжу, побачу якого гарного хлопчика, да и зроблю с ним страшно. Хуже зверя дикого, по справедливости мени следует вбить в грудь осиновый кол. Як мени, гром не разразит, того я не розумию? А судят невиновных, як тот жид Бейлис.

Голубев, присевший на корточки у костра, раздраженно отозвался на последние слова бродяги:

— Да уж, Бейлис невиновен! Откуда тебе знать?

— Мени-то?.. Кому, колы не мени и знати! Тильки не гадал, шо буде такой шум, шо кого-то заарестуют. Не було такого раньше. Выдь, паныч, на Днипро. За газовым заводом полно плотов и барок, а под ними ночуют бездоглядные хлопцы. Никто их не шукает. Про них знае один Днипро… Тильки ответ все равно держать треба, пана Бога не обманешь. Покаяться треба, да острога боюсь… На воле хочу помереть, хоть под дождем, як пес смрадный, тильки на воле… Один конец, вже скоро… — он зашелся в надрывном кашле.

Голубев, отчаявшись раздуть мокрые ветки, встал на ноги.

— Трохи годите, паныч, — едва прокашлялся бродяга. — Хочу вас спытать… Из-за хлопца русского був такий шум… А коли зарезали бы жиденка?

— Что за глупость ты спрашиваешь? Они своих детей в жертву не приносят.

— Це вирно, я тоже разумею, шо из-за жиденка шуму бы не було. Прощайте, паныч, доброго вам здоровьичка.

Голубев зашагал по Боричеву току. Сильный ветер сдул тучи, на темном небе высыпали звезды. Крест в руках Святого Владимира вновь засиял электрическим светом. Приступ отчаяния, охвативший студента после оправдательного приговора, постепенно утих. Он подумал, что Замысловский прав. Важно было осудить ритуал. Надо устроить торжественные проводы обвинителю и поверенным гражданской истицы, дабы показать всем врагам отечества, что патриоты считают киевский процесс своей победой. Более тысячи лет стоит Святая Русь! Немало бед она претерпела, но все выдюжила, крепкая верой православною и властью самодержавною!

142