Догмат крови - Страница 141

141

Голубеву невыносимо было оставаться на ликующей площади, домой идти тоже не хотелось. Он побрел куда глаза глядят, лишь бы подальше от толпы и криков. Ноги сами привели его на Владимирскую горку. Здесь было пустынно и темно, только горели лампочки по краям огромного креста в руках чугунного князя Владимира. Пошел дождь, собиравшийся с самого утра. Казалось, матушка-природа крепилась, крепилась, но после оглашения приговора не выдержала и разрыдалась по своим детям, не нашедшим правды в суде. Вниз по крутым склонам, изборожденным глубокими промоинами и рытвинами, как морщинистые старушечьи щеки, стекали ручьи слез. Ветер налетал порывами, и в покорном шуме покачивающихся деревьев и в робком шорохе сбиваемых на землю осенних листьев чудился тихий плач земли русской. А с поднебесной высоты — там, где ветер с размаху разбивался об обрамленный электрическими лампочками крест, — доносились завывания, в которых студенту слышался ликующий сатанинский хохот.

Дождь хлестал в лицо двум Владимирам, огромному на постаменте и крошечному внизу. Но святой Владимир прямо глядел в московскую даль, а маленький Владимир, стоя у балюстрады, смотрел вниз на Подол, на мельницу Бродского. К строениям, окружавшим мельницу, недавно добавилась дизель-моторная станция с динамо-машинами, и теперь Нотер Дам де-Подол сверкал электрическими фонарями на крыше. В этот момент налетел особенно сильный порыв ветра. На Владимирской горке что-то оборвалось с металлическим звуком, и сияющий крест в высоте потух. Святой Владимир погрузился в кромешный мрак, наполненный дьявольским воем ветра.

В темной бездне особенно ярко засветилась мельница Бродского, и студенту почудилось, что огненный узор фонарей на ее крыше складывается в каббалистические знаки наподобие таинственных слов: «Мене, Текел, Фарес», возникших на стенах чертогов вавилонского царя Валтасара. Содрогаясь от собственной дерзости, Голубев впервые в жизни усомнился в библейском толковании. Глупо было верить, что Даниил, один из плененных иудеев, отрыл вавилонскому царю истинный смысл грозных заклинаний? Воспаленные губы Голубева прочитали сияющие огни по-новому: «Исчислены — и богатства ваши найдены привлекательными для нас! Взвешены — и найдены легкими для захвата нами! Разделены — и отданы в рабство нам!»

Он отошел от пропавшего во тьме святого Владимира, добрел под дождем до стеклянной галереи Михайловского механического подъема, предназначенный для подъема и спуска с Верхнего города на Подол. Стальной канат подтянул по рельсам длинный вагон, построенный по образцу лучших швейцарских фуникулеров. Голубев машинально вступил на открытую площадку, не думая о том, что можно было спрятаться от косого дождя в закрытом купе. Вагон двигался вниз медленно, со скоростью, узаконенной в красивой альпийской стране, где никто не спешит и жизнь течет плавно и размеренно. Пока вагон фуникулера полз вниз по рельсам, в памяти Голубева мелькнули смутные воспоминания о прочитанных несколько лет назад протоколах заседаний всемирного союза франкмасонов и сионских мудрецов, выкраденных из тайного хранилища Он подставил горячее лицо под струи дождя, ежась не столько от холода, сколько от точности предсказаний протоколов: «Бог даровал нам, своему избранному народу, рассеяние, и в этой кажущейся для всех слабости нашей и сказалась вся наша сила, которая теперь привела нас к порогу всемирного владычества».

Сионские мудрецы похвалялись, что дьявольский механизм завоевания мира был запущен несколько веков назад, когда они подбросили лозунг: «Свобода, Равенство, Братство». Но так звучало только для ушей гоев, а для посвященных в тайну они означали: «Мене, Текел, Фарес — Исчислены, Взвешены, Разделены». Эти слова были на знамени кровавой Французской революция, во имя этих слов устраивались бунты во всех концах света. По всей Европе чья-то незримая рука заботливо подготавливала почву, вырывая национальные корни и сея ядовитые семена космополитизма, неверия и гордыни.

Евреи, захватив все золото мира, добиваются своих целей экономическими войнами, более страшными по своим последствиям, чем сражения прежних эпох. Власть стала мишенью для честолюбцев, болтливые адвокатишки возомнили себя государственными деятелями, демагоги пролезли в депутаты и превратили заседания Думы в бесконечные словопрения. Народ уже никого не уважает, и скоро наступит день, когда революционные партии выведут на улицы рабочих: «Эти толпы с наслаждением бросятся проливать кровь тех, кому они в простоте своего неведения завидуют с детства и чье имущество им можно будет тогда грабить».

Бунт темных, обманутых людей — лишь первая часть зловещего плана сионских мудрецов. Когда рухнет самодержавие, к власти приведут марионеток, чье предназначение будет заключаться в том, чтобы измучить народ своей ненасытной алчностью, интригами, склоками, неспособностью предвидеть последствия своей безумной и бездумной политики. Они должны будут довести простых людей до такого состояния, чтобы те взмолились: «Уберите их и дайте нам одного, всемирного царя!» И только после этого выйдут из тени настоящие кукловоды. В один день изумленным народам явится деспот сионской крови, правитель от семени Давида, царь Израильский. Он установит диктатуру, которой еще не видел свет, он отбросит все разглагольствования о свободе, разрушит храмы, вычеркнет из учебников истории неугодные евреям события.

Вагон остановился на нижней станции, Голубев вышел на Боричев ток. Прямо перед ним сверкала фонарями мельница Бродского. Дождь стих. У ограды дымилась кучка сырых листьев, которую пытался разжечь какой-то бродяга. Он подкладывал кору и ветки, и костер постепенно разгорался к радости бродяги, гревшего над слабым пламенем озябшие руки. На улице показалась толпа рабочих во главе с молодым, черноусым евреем. Электрический фонарь хорошо освещал его лицо, и Голубев сразу узнал агитатора, которого когда-то, в день похорон Ющинского, пытался задержать на Контрактовой площади. Внезапно Голубев услышал свою фамилию. Предводитель толпы вещал на ходу:

141