Догмат крови - Страница 52

— Вера Владимировна, ваш сын Женя знает что-то важное. Если он расскажет правду, с вас снимут все подозрения.

— Женька ничего не знает, только мелет языком, ровно помелом. Не ведаю, что от этого говнюка вперед ждать: то ли дом своим порохом подпалит, то ли мать под каторгу подведет. И от кого я его понесла? У меня ведь все дети от разных отцов. Удивляешься? Одно слово, Голубев, голубок невинный! Ты про жизнь из книжек знаешь, да только ты не те книжки читаешь. Вот про мою жизнь можно роман в восьми частях написать, добрые люди будут читать и слезами обливаться. В шестнадцать лет я за Василия замуж вышла. Первое время он еще хоть как-то годился, потом и вовсе обессилил, жаловался, что я его измотала. Ну да мне это уже было без разницы, полюбила я соседа Павлушу Француза. Ты слышал, как он на гармони играл? Вот была любовь, как в театрах представляют. Бывало, прикоснется он ко мне, так я вся растаю — бери меня и мажь на хлеб. Какой Павлуша был писанный красавчик, кудри густые, очи голубые, вроде как у тебя, только поярче. Потом я их кислотой выжгла.

— Так это вы его ослепили? — в ужасе воскликнул Голубев, отшатываясь от ночной собеседницы.

— А ты как думал! Он вздумал было от меня гулять! Я ему раз скандал учинила, другой. Гуляет, кобель! Купила в аптеке склянку кислоты, подкараулила его на улице и спрашиваю: «Ну, что, Павлуша, выходит дело, любовь врозь?» Он подбоченился: «Вы, говорит, мадам, мужняя жена, а я человек свободный. Гуляю, с кем пожелаю». Как он это сказал, выхватила я склянку и плеснула в его бесстыжую рожу. Потом суд был, вчистую оправдали. «На почве ревности, действуя в состоянии этого… как его… умоисступления», — припомнила она слова приговора.

Голубев знал, что «обливальщиц», как называли женщин, пускавших в ход серную или соляную кислоту, почти всегда оправдывали, даже если они калечили невиновных. Вот и Вера бравировала оставшимся безнаказанным преступлением.

— У меня расправа короткая. Во мне горячая кровь, видать, цыганский табор мимо села проезжал. Это только по паспортной книжке я дочь священника. Мамаша у нас бедовая была! Как пить дать, мы с братом Петром наполовину цыгане. Я смуглая и плясать по-цыгански мастерица, и на картах ворожу! Притом я страстная, люблю мужиков… Дивишься? Только чему? В каждом мужике есть своя сладость. Кто попроще — кучера или по торговой части, те, не спорю — покрепче будут, понатуральнее. Зато после любови с ними никакого разговору нет. А образованному, деликатному господину завсегда можно про свою жизнь рассказать. Эх, кого у меня только из благородных не было! Офицерики молоденькие, учителя, студенты, двое коммивояжеров, оба сразу…

«С каким наслаждением она перечисляет любовников, — вознегодовал Голубев. — Каждому нашла применение. Муж для закона, студент для чувств, кучер для удовольствия. Один только Павлуша Француз, видно, был универсальным любовником. И в пир и в мир! Не к нему ли она собиралась сегодня ночью? Она ведь шла на свидание, для того и вымылась с ног до головы. И любовник, должно быть, живет неподалеку, иначе бы она не вышла из дома в легкой шали. Ба! Ведь Мендель, заводской приказчик, обитает через два дома». Владимиру вспомнилось, как Вера перемигивалась с Менделем во время осмотра завода, и не в силах утерпеть он спросил ее про Бейлиса.

— Мендель? — удивилась Чеберяк. — Ты это напрасно.

— Я думал, вы с ним куры строишь.

— Выдумываешь, невесть что… — Чеберяк встала и произнесла холодным, почти враждебным, тоном: — Ступай домой, пан студент, время позднее.

Студент вышел на темную улицу в глубоком раздумье о том, почему Вера так внезапно и бесцеремонно выставила его из дома. Едва он заикнулся о Бейлисе, как она оборвала разговор. «Тут что-то скрывается», — гадал он, подняв глаза к темному беззвездному небу. Судя по духоте, под утро должна была разразиться гроза с молниями и ливнем. На Нагорной не светил ни один фонарь, и студент едва разбирал дорогу. Впереди, в кустах послышались мужские голоса.

— Где моя жинка? Куда вы ее подевали? Ульян-а-а! Ульян-а-а! — вопил пьяный.

— Вернется твоя Ульяна, — забасил его собутыльник.

По этому густому басу Голубев сразу же узнал сыщика Выгранова. Студент сразу же пригнулся и под прикрытием густых кустов подобрался как можно ближе к ночным собеседникам.

— По какому такому праву ее Полищук увел? Чем они там занимаются? Я желаю знать. Ульян-а-а!

— Давай лучше выпьем.

— Дерябнем само собой, а жинка сама собой. Ульян-а-а!

— Ющинского-то… — басил Выгранов, смачно хрустя огурцом. — Ты закусывай, Казимир. Говорю, Ющинского-то ты без пальто видел?

— Шо? А, Домового? Как есть без пальта, бегал в одной тужурке.

— Тетрадок у него с собой не было?

— Ни. Я ведь знаю, шо Домовой тетрадки и книжки на ремешке носил. Спросил как-то, чому ты все книжки таскаешь? А он ответил, что, мол, боится дома оставить, братишка маленький тетрадки порвет. Потом, як Домового в пещере нашли, меня судебный следователь допрашивал. Вы, говорит, Казимир Шаховской? Говорю, точно так, я Шаховской, тильки я не князь, не граф, не пан какой, а человек бедный и ничегошеньки по этому делу не знаю. Ну их к бису в зубы с их расспросами. Мне жизнь дорога!

Голубев затаился за кустом, стараясь не пропустить ни одного слова. Выгранов продолжал расспросы:

— Разве грозил кто?

— Я фонарщик, так? — загорячился пьяный. — Вечером фонари зажигаю, следственно, шо? Не знаешь? Выходит, ты як есть дурень! Следственно, хожу я с керосином в потемках. Меня подкараулить и подколоть — плевое дело!