Догмат крови - Страница 120

120

Грузенберг пренебрежительно отмахнулся.

— Шмаков сам по себе не такой злой старик, как о нем думают. Просто больной на голову. Мы уже сталкивались с ним лет десять назад на Гомельском процессе. Помните, Арнольд Давидович?

— Еще бы, — с энтузиазмом откликнулся Марголин, — я совсем юным помощником присяжного поверенного сразу попал на такое выдающееся дело. Собственно, гомельские события восходили своими корнями к кишиневскому погрому, перед ужасами которого бледнели пытки инквизиции…

— В Кишиневе я тоже защищал вместе с Зарудным, — перебил его Грузенберг. — И все время задавал себе вопросы: что я делаю в зале суда, зачем произношу речи, к чьей совести взываю, когда не речи надо произносить, а бить и хлестать по тупым обывательским мордам, хлестать до тех пор, пока они не научатся держать свои грязные руки подальше от евреев. К счастью, после кишиневского кошмара еврейство встрепенулось от своего квиетизма. Еврейской молодежи надоело безропотно терпеть измывательства. В Гомеле были организованы дружины самообороны, и на сей раз погромщики не остались безнаказанными. Но разве у нас правосудие! Произошла переоценка юридических ценностей. Деяние, всегда считавшееся правомерным, было объявлено преступным. Самооборона была уподоблена скопищам погромщиков, ее морально чистые цели охарактеризованы как проявление племенной вражды. Мы с Арнольдом Давидовичем и другими защитниками выразили категорический протест против такого подхода к нашим подзащитным.

— Увы, всем адвокатам в конце концов пришлось демонстративно покинуть гомельский процесс, — сказал Марголин. — Нам…

— А что оставалось делать? — оборвал его Грузенберг. — Что, спрашиваю вас, было делать, если обвинение дошло до такой наглости, что пыталось назвать происшедшее погромом русских? Конечно, в Гомеле большинство населения составляли евреи, и наша храбрая молодежь порядком-таки взгрела громил. Я не террорист, но, признаться, сочувствую тем, кто встал на путь революционной борьбы. Не дрожать, а самим внушать дрожь — так, наверное, рассуждал Гершуни и другие герои освободительной борьбы.

— Мне доводилось защищать Гершуни, — вскользь заметил Карабчевский. — Спас его от виселицы. Он был таким одухотворенным…

— Всем это известно, — бесцеремонно перебил его Грузенберг. — Сейчас об ином разговор.

Грузенберг подавлял своим апломбом всех присутствующих. Даже Карабчевский немного стушевался, а Маклаков и вовсе помалкивал, сидя на диванчике и подперев рукой свое скуластое лицо, окаймленное редкой бородкой. Ляля Лашкарева душой и телом разрывалась между петербургскими знаменитостями. Грузенберг не вышел ростом против Карабчевского, но непоколебимая самоуверенность искупала недостатки внешности. Ляля смотрела на адвоката преданной собачонкой, а он даже не удостаивал ее взгляда и говорил, словно пел:

— Мне уже доводилось разоблачать кровавый навет на процессе Давида Блондеса в Вильне. И все же, не скрою, меня терзал миллион сомнений, когда мне предложили приехать в Киев. Хотя мое еврейское сердце — майн идише харц — говорило мне, что я должен приложить все силы для оправдания Бейлиса, здравый смысл подсказывал, что мое пребывание в рядах адвокатов может сыграть на руку ненавистникам Израиля. Наверное, я так и не взялся бы за защиту, если бы не просьба рабби Шолом Дов Бера Шнеерсона. Он из Любавичей прислал мне свое благословение и напутствие, в коем сказано: «брат-еврей, Израиль, сын Иосифа, Грузенберг, — вот, тебя избрал Всевышний, Бог наш, чтобы спасти Свой народ, с помощью твоего ясного разума и сладости слов твоих». Рабби также дал мне совет избрать чудесные звезды из числа русских адвокатов для помощи и содействия на процессе. Итак, коллеги, убедительно прошу вас давать больше интервью, давать больше выступлений в прессе. Берите пример с вашего покорного слуги. Да, Грузенберг утомлен! Да, нервы Грузенберга напряжены! И тем не менее долг велит Грузенбергу идти к журналистам. Пойдемте, Арнольд Давидович, поработаем с прессой.

Грузенберг и Марголин вышли за дверь, и из коридора донеслось:

— Внимание, господа! Прошу внимания, сейчас адвокат Грузенберг сделает заявление для прессы…

Маклаков покачал головой.

— Оскар погубит защиту рекламной шумихой.

— Одна и та же история, — с раздражением заметил Карабчевский, — лучших русских людей так возмущает и коробит антисемитизм, что они из деликатности не позволяют себе критиковать даже отрицательные черты еврейской нации. К сожалению, в иных еврейских кругах эта деликатность воспринимается как признак ущербности и признание превосходства еврейской культуры над русской. Сталкиваясь с нахальным напором, наша интеллигенция предпочитает стыдливо отвести глаза, чтобы не уподобиться антисемитам, а в результате санкционируется какая-то сплошная торжественная апология еврейства. Между прочим, под шумок подобных настроений все — и в литературе, и в адвокатуре — заговорили на жаргоне черты оседлости. Русская речь безобразно загромождена еврейскими словечками и вывертами.

Фененко был весьма удивлен. Карабчевский считался прогрессивным деятелем и вдруг заговорил, словно извозчик с Подола. В памяти Фененко зашевелились обрывки рассказанной кем-то из петербуржцев истории о скандале на юбилее знаменитого адвоката. Оппозиция задумала придать чествованию юбиляра политический характер. Начались речи, в коих Карабчевского прочили на пост президента будущей Российской республики. Однако подобные выступления перепугали молодую жену Карабчевского, которая бесцеремонно выгнала уважаемых общественных деятелей. Сплетничали, что мадам Карабчевская, урожденная купчиха Вергунина, самая настоящая черносотенка, что она страшно богата и знаменитый адвокат материально зависим от супруги и живет в ее роскошном особняке, купленном у одного из великих князей.

120