Догмат крови - Страница 118

118

Председатель суда объявил перерыв до следующего дня, и публика шумно потянулась к выходу. Хоры для прессы мгновенно опустели, корреспонденты заспешили на телеграф отправить сообщения о первом дне процесса. Когда Фененко вышел из зала, его ждал приятный сюрприз. Навстречу ему семенила Ляля Лашкарева, как всегда элегантно одетая, завитая, благоухающая парижскими духами.

— Василий Иванович! — радостно воскликнула она. — Вы тоже приехали? Я сегодня с поезда, и вообразите, пока приводила себя в порядок, заседание кончилось.

Фененко поцеловал руку Ляле и начал расспрашивать, как она устроилась в Могилеве.

— Не бередите душу! Провинциальная дыра, ни общества, ни приличного театра. Ей Богу, покусала бы этого противного Чаплинского, устроившего мужу перевод, — Ляля показала мелкие остренькие зубки и тут же заговорила о другом. — Василий Иванович, окажите любезность, представьте меня Карабчевскому.

— Так ведь я с ним не знаком! — озадаченно сказал Фененко. К счастью, он увидел Марголина и обратился к нему за содействием. Марголин любезно ответил, что с удовольствием представит их своему другу. В комнату присяжных поверенных никого из посторонней публики не пропускали, однако для Марголина сделали исключение. Войдя, они увидели Карабчевского, просматривавшего бумаги. После кончины Плевако в России не было адвоката, равного Карабчевскому. Прозванный «Летучим Голландцем» за пристрастие к поездкам по провинции, он возникал в каком-нибудь уездном городке в день суда, играючи, даже не зная толком дела, выигрывал процесс и вечером уносился к новым победам. Адвокат был сыном крымского полицмейстера Карапчи, но в его облике не было ничего татарского. Он походил на породистого артиста императорского театра. И красивое лицо его было гладко выбритым, как у актера, и волнистые, чуть тронутые сединой волосы он, как артист, зачесывал назад, и своей стройной фигурой в прекрасно пошитом черном фраке с глубоким вырезом белой накрахмаленной груди он удивительно напоминал оперного певца.

— О, почтеннейший Арнольд Давидович! — воскликнул Карабчевский.

Марголин представил мадам Лашкареву и Фененко, аттестовав следователя как честного юриста, пытавшегося вопреки оказываемому на него давлению провести объективное дознание по делу Бейлиса. Карабчевский со старомодной учтивостью склонился над дамской ручкой. Ляля восторженно щебетала, что давно мечтала познакомиться со знаменитым адвокатом и писателем, автором замечательных повестей и романов. Фененко, знавший, что Лялино знакомство с изящной литературой ограничивается чтением модных журналов, с неожиданной недоброжелательностью подумал, что Карабчевский владеет пером далеко не так виртуозно, как ораторским искусством, в сущности, средней руки беллетрист. Адвокат с утрированной скромностью прервал поток комплиментов в свой адрес:

— Ну что вы! Есть десятки защитников, нисколько мне не уступающих. Взять, к примеру, Арнольда Давидовича. Как жаль, что Арнольд Давидович, первым взявший на себя защиту Бейлиса, лишен возможности довести это дело до конца.

Марголин мечтал участвовать в процессе, но все испортила Вера Чеберяк, подавшая заявление о том, как Марголин и Бразуль-Брушковский пытались склонить ее к противозаконной сделке. Прокурор Чаплинский не преминул возбудить дисциплинарное дело, и в результате Марголин был исключен из сообщества присяжных поверенных. Разумеется, с материальной точки зрения такое решение не имело значения для миллионера, однако он был очень уязвлен и всякий раз, когда об этом заходил разговор, с горячностью оправдывался:

— Я, быть может, погрешил против адвокатской этики, но не раскаиваюсь в содеянном, так как в данном деле я меньше всего чувствовал себя адвокатом. Я еврей, и считал своим долгом оградить мою нацию от лживых наветов.

— Преклоняюсь перед вашим мужеством. Вами двигали благородные побуждения. Как это у Овидия? Ut desint vies, tamen est laudanta voluntas — Пусть не хватает сил, все же желание действовать достойно похвалы, — продекламировал Карабчевский. — Жаль, не удалось добыть вещественных доказательств!

— Зато Сингаевский, брат Веры Чеберяк, сам сознался в убийстве двум нашим свидетелям. Его товарищ по воровской шайке Борис Рудзинский хвастал в тюрьме, что они «пришили байстрюка» и мы нашли свидетеля, который слышал его слова. Наконец, последний участник преступления — Иван Латышев, по кличке Ванька Рыжий, из страха быть разоблаченным совершил самоубийство, — загибал пальцы Марголин.

Фененко невольно поежился, вспоминая допрос Ваньки Рыжего. Арестант назвал свое имя, перечислил судимости, но категорически отказался отвечать на вопрос, бывал ли он на квартире жены телеграфного служащего Веры Владимировны Чеберяковой? Он взволновался еще сильнее, когда Фененко спросил его об Андрее Ющинском. Следователь промучился с ним битый час, но так ничего не добился. А стоило следователю отвернуться, как Ванька схватил со стола протокол и разорвал его на мелкие клочки. Спасибо конвойный не растерялся, обнажил шашку и загнал арестанта в угол. Ваньку Рыжего вывели в коридор, и через секунду раздался звон стекла. Преступник вырвался из рук солдат, разбил окно и сорвался с карниза. Когда следователь глянул вниз, Ванька лежал недвижимым, уткнувшись огненно-рыжей головой в булыжник Софийской площади. Фененко так и не понял, хотел ли преступник покончить счеты с жизнью или пытался бежать. Марголин же не сомневался, что речь шла о самоубийстве, и уверенно говорил:

118