Догмат крови - Страница 115

115

Из дома никто не выходил. Ни в конторе, ни в хирургической лечебнице не было заметно никакого движения. Краем глаза студент увидел слово «хасиды» в газете, которую держал перед собой. Заинтересовавшись, он прочитал всю статью: «Первым представителем секты хасидов в России был знаменитый Залман Шнеерсон. Он жил в Подолии. В 1797 году присужденный за ритуальное убийство к смертной казни, он был в цепях доставлен в Петербург, но от смерти спасен масоном Сперанским. Внук Залмана Шнеерсона — Мендель Шнеерсон был цадиком в местечке Любавичи. В 1852 г. он оказался замешанным в саратовском ритуальном убийстве. В материалах следствия имеются показания свидетелей-жидов, что кровь зарезанного ими ребенка предназначалась для отправки в Любавичи к цадику Шнеерсону. Сын Менделя Шнеерсона — Шолом Дов Бер Шнеерсон здравствует до сих пор и состоит тем же любавическим цадиком, причем к нему стекаются на поклон все наиболее видные представители этой секты. Род Шнеерсонов известен тем, что с именем членов этого семейства связаны почти все ритуальные убийства, совершаемые в России…»

Вдруг из дома Дубовика донесся истошный крик младенца. Голубев подскочил на скамейке. Ребенок кричал, будто его резали. А может, его и в самом деле режут? Студент кинулся к дому, дернул за ручку двери, она не подалась. Голубев бросился к окну, но оно было довольно высоко. Изнутри под детский плач читались молитвы на еврейском языке. Студент взобрался на завалинку, прижался лицом к стеклу и остолбенел.

Он ожидал увидеть нечто ужасное, но действительность превзошла все его опасения. По комнате были расставлены семисвечники, горело множество огней. Дюжина евреев стояла спиной к Голубеву, лицом к двум креслам в углу. Одно кресло пустовало, в другом сидел раввин с окровавленным младенцем на руках. Ребенок дергался изо всех силенок, но его ножки и ручки были крепко спеленаты. Рядом с креслом стоял седобородый еврей, облаченный в четырехугольное полосатое полотнище со скрученными кистями по углам. Положив на столик длинный окровавленный нож, он взял с вышитого письменами покрывала блестящий инструмент вроде хирургических ножниц и заточил им ноготь на большом пальце правой руки. Потом седобородый склонился над кричащим младенцем и что-то сделал. Младенец закричал и задергался от невыносимой боли. Седобородый воздел к потолку руки, с которых стекали красные капли и пробормотал заклинание на еврейском. Потом, как будто не насладившись мучениями ребенка, он снова припал к окровавленной ране и начал высасывать из нее кровь.

Голубев не выдержал. Спрыгнув с завалинки, он бросился к двери с намерением высадить засов. Удар ноги, и дверь распахнулась. Голубев мельком заметил длинный, богато накрытый стол в боковой комнате. Он пробежал дальше и уткнулся в спины евреев, столпившихся на пороге второй комнаты. Студент прорвался сквозь толпу и увидел, как старый еврей в полосатом полотнище с кистями распрямился, сплюнул кровь в металлический сосуд. Его седая борода стала красной. Еврею подали серебряную чашу, он поднял ее и окровавленными губами произнес несколько заклинаний, стараясь заглушить крики ребенка.

Голубев рванулся вперед, чтобы схватить седобородого за горло, но тут человек, стоявший впереди него, обернулся и сообщил:

— Мальчику дали имя Хаим в честь дедушки.

— Так это жиденок? — сразу остыл Голубев.

Обернувшийся к нему еврей, а он был тем самым Файвелом, которого выслеживал студент, не обратил внимание на слово «жиденок» то ли потому, что среди простонародья оно было общеупотребимым, то ли просто не расслышал, будучи взволнованным торжественностью минуты. Он доброжелательно поинтересовался:

— Вы, я вижу, русский? Наверное, пришли к управляющему по делу? Должен вас огорчить — он вряд ли сегодня будет заниматься делами, ведь его внуку исполнилось восемь дней, и могель делает ему обрезание. Какой он урод! Вырастет дурнем и плутом!

— Да, да! Какой хилый, некрасивый! — радостно подтвердили все остальные.

Седобородый с окровавленными ртом, нараспев читавший молитвы, согласно кивнул головой, а молодой еврей, отец ребенка, блаженно улыбнулся. Голубев слышал об еврейском суеверии, предписывающем как можно хуже говорить о новорожденном, чтобы на его жизнь не польстились злые духи. Теперь он понимал, что стал свидетелем обряда обрезания.

— Долго его будут мучить? — скривился он.

— Почти заканчивают. Могель уже трижды сделал мецица, то есть высосал кровь из ранки, теперь — молитва, а после — праздничная трапеза.

— А что в молитве?

— Извиняюсь, я плохо понимаю священный язык, — вздохнул Файвел. — Когда-то меня учили, но в солдатах я все позабыл. Кажется, могель говорит из пророков: «В крови твоей ты будешь жить! В крови твоей ты будешь жить!» Мне довелось слышать толкование этой молитвы. Дважды повторяемое слово «кровь» означает, что каждому еврею дарована двойная жизнь в воздаяние за кровь, пролитую при обрезании, и за кровь пасхальной жертвы. Могу спутать по невежеству, но, кажется, это толкование из сидура «Тегилат гашем», составленного рабби Шнеуром Залманом.

— Шнеерсоном!? — вздрогнул Голубев.

— Да, да, верно! Как велика слава рабби, если его имя сияет даже пред глазами гоев! А ведь я, поверите ли, тоже Шнеерсон, дальний родственник Его Святости и Учителя Шолом Доб Бера Шнеерсона. Я тоже, изволите знать, родом из Любавичей, а зовут меня Файвел Шнеерсон.

Глава двадцать первая

...

Длинный, узкий и высокий, в два света, зал уголовного отделения киевского окружного суда был уставлен рядами кресел. Пробираясь к своему месту, Фененко подумал, что второй раз в жизни присутствует на историческом процессе. Однако какой контраст между судилищем над Дмитрием Богровым и судом над Менделем Бейлисом! Два года тому назад в камере Косого Капонира присутствовало не более двадцати человек, а сейчас, как ни ограничивали доступ публики, в зале яблоку некуда было упасть. И еще несколько тысяч киевлян толпились в этот сентябрьский день на Софийской площади, оцепленной усиленными нарядами конной полиции. Киев жил начинающимся процессом. Повернув голову, можно было разглядеть хоры, заполненные корреспондентами всех сколько-либо значимых газет, русских и иностранных. На городском телеграфе пришлось установить двадцать дополнительных аппаратов.

115